Воздух приятным холодом подгонял вперёд редкие снежинки. Жёлтый свет фонарного столба ровно падал на заснеженные деревья и дорожку. Дым из печных труб серебрился в лунном свете. Всё было тихо, весь мир застыл в ожидании нового года. Где-то высоко медленно плыли снежные тучи, гудел ветер в трубах. Где-то глубоко в душе загоралась надежда на светлое будущее. Настало время долгих бесед за вечерней кружкой горячего чая. Юный Петерсон возвращался с вечерней прогулки и думал обо всём этом. Снег похрустывал в такт его неторопливым шагам, порой срывался с еловых веток. Всё, казалось, было подчинено особому, почти незаметному ритму. Для Петерсона это был лишь фон, незначительный шум. В его мыслях огоньками вспыхивали образы вчерашнего вечера. Образ прекрасной Элизы, её игре на сцене. Он был влюблён, и весь мир вторил его необычной задумчивости
То, что я не могу закончить уже почти год)) Ночь. В камине тихо догорали яблоневые дрова. Редкие ночные посетители Ворчливого Бревна тихо переговариваются между собой. Старый Билл, тратирщик, чистит увесистые стаканы затёртой до дыр тряпицей. В лучшие дни она, вероятно, была бордовой... Хотя, это может быть простым пятном от местной бурды, которую подают здесь вместе с превосходной пищей. Воздух в зале был спёртый, но своим ароматом напоминал о доме, кресле у камина, глиняной трубке с ароматным табачком... Кстати, местный табак заслуживает быть в золочёной трубке любого, даже самого важного и привередливого чиновника. Вот, кто-то решил открыть окно, и свежий ночной воздух заколыхал слабое пламя камина. Посетители трактира не были обветренными странниками или повидавшими виды торгашами. Это были обычные трудяги, проводящие досуг за кружечкой эля после тяжёлой работы в поле. Наверняка, после дюжины пинт, совесть потянет их домой, к жёнам и детям, которые ждали их весь день. И вот, последний завсегдатай медленно побрёл на заплетающихся ногах в сторону деревни. Тусклый серый свет предрассветного часа окутал ближайшие холмы. Вокруг всё спало. Неожиданно, холодную тишину пронзил стук копыт по сухому тракту. Судя по ритму, лошадь шла рысцой, а всадник никуда не торопился. На горизонте зажглась тонкая полоска, когда он наконец добрался до таверны. Лицо всадника, в противоположность широким, с мясистыми носами и губами лицам местных фермеров, было тонким, вытянутым, с резко очерченными чертами, сухим и обветренным. Его старая широкополая шляпа была вся в заплатках. Потёртые края и выцветшая макушка говорили о долгих скитаниях под южным палящим солнцем. Недельная щетина и длинные, свисающие до самого носа волосы придавали путнику диковатый, немного отчуждённый вид. Он был худ и высок, но в глазах его играл тусклый огонёк. Тени становились всё отчётливее, по мере приближения этого странного человека к двери трактира. Он кашлянул, поправил свою шляпу и толкнул дверь. В здешних краях не запирались на ночь и дверь с тихим скрипом открылась. – "Эй, Билл, старина! Неужели не встретишь старого друга?" звучным голосом спросил ночной гость. Через минуту послышался скрип половиц и из кладовой вышел хозяин заведения. Это был полный мужчина лет сорока пяти с небольшой залысиной на затылке и густыми усами-щётками. Он только что проснулся и его глаза слипались. – "Боже! Мы уже думали, что ты умер в одной из своих авантюр! Год прошёл, а ты жив-живёхонек!" – сиплым и высоким голосом воскликнул Билл. – "Я много где был и видел побольше тебя. И поверь мне, бывал в передрягах и похуже этой." – всадник еле заметно ухмыльнулся – "Но даже в самой отдалённой стране я вспоминаю об этом уютном доме, о толстяке Билле и о прекрасной стряпне его жены." – "Ох! Ну что ты! Не перехвали..." – от этих слов его щёки зарделись румянцем. Так они мирно беседовали, пока солнце не оказалось в зените. Билл успел поведать путнику обо всех неурядицах, произошедших за минувший год: "Ох уж эти дожди. Весной они залили все поля, и мы потеряли половину урожая!» Старик медленно разогнул свою спину и, немного помолчав, продолжил: "Ну что, малыш? Нравится тебе такая история?" "Да, да! Продолжай рассказывать, Саймон!" восторженно сказал маленький мальчик с острыми скулами и тяжёлыми веками. На его массивной деревянной кровати с тяжёлой резьбой лежали белые свежестиранные простыни. Была поздняя ночь начала осени, и в старом камине весело трещали дрова, пока старик тихо беседовал с мальчиком о далёких странах, людях, что давно ушли, и их чуднЫх деяниях. Мальчику на вид было лет десять, хотя болезненно впалые щёки и глаза добавляли пару лет. Золотистые волосы длинными кудрями закрывали высокий бледный лоб и налезали на глаза, которые, несмотря на явную болезнь лучились неподдельным интересом и живостью. –"Саймон, сколько тебе лет?" –"Побольше твоего, малыш..." –"А откуда ты? Отец никогда не рассказывал о тебе." –"Я родился далеко на юге, в стране, где лето дольше, а солнце жарче. Тогда шла война, наше селение было разорено, а родители уведены в плен. Мы, я и мой брат, остались одни, без гроша в кармане и крыши над головой... Ладно, мне пора, уже поздно. Отдыхай." Громко крякнув, он поднялся с хлипкого стула, расправил плечи, но тут же скрючился и медленно побрёл из комнаты. Весь следующий день шёл дождь. Он барабанил по карнизу, шуршал листьями, рябил лужи. Серая завеса скрыла горизонт, стало зябко. Весь день мальчика била лихорадка, и старик не отходил ни на минуту от его постели. — Саймон, ты не знаешь, где мой отец? — спросил он ослабшим голосом. — Господин Флавер очень сильно занят, мой мальчик. Не выходит из своего кабинета второй день. — Опять эти бумажки... Я никогда его не увижу.
Помнишь? А ты помнишь, как листья шуршали Под подошвами наших сапог? Как мы тихо с тобою гуляли Вдоль раздолбанных наших дорог? Как смеялись мы долго и громко После каждой моей ерунды И как, кажется, было долго, Когда рядом со мной была ты? Ты ведь помнишь, как мне одиноко Без тебя было очень тогда. И теперь мы с тобою далёко, И не пишем друг другу всегда. Но я верю, что ты не забыла Нашу дружбу и что-то ещё, Что тогда между нами было И что, может быть, будет ещё.
Тебе идёт сегодня чёрный И ты шикарная во всём Вокруг весь мир такой холодный В нём ты одна горишь огнём Безумный ветер отрывает От серых веток вновь листы. Лишь ты одна, светя, шагаешь Обрывок чистой красоты Морозец лёгкий, вспоминаешь, Вновь холодов придёт пора, А ты ничуть не остываешь В глазах твоих живёт весна Она бурлит, шумит, ликует, И в море плещется прибой Но только сердце вновь тоскует И вновь ждёт встречи лишь с тобой
Когда-нибудь, когда-нибудь Сольётся воедино путь Моей души, твоих стремлений... Небезнадёжны будут рвенья Меня к тебе когда-нибудь. И, может быть, в завесе ночи Пробьется брешь звезды одной. И свет её, что будет мочи, Вновь разольётся под луной. Быть может, будет вечер тёмный И ночь чернее уголька. За ними свет блестнёт короной, Настанет новая заря.
Когда серебряные нити Колышатся от звуков труб, Когда заснеженные льдинки Звенят, срываясь в нежный шум, Когда холодные фанфары Гремят, грозя пустым холмам, И возбуждённые литавры Трещат разрывами по швам, Тогда суровый голос зимний, Скрипя с далёких белых гор, Становится безумно тихим И шепчет про весенний хор. О том, что скоро потеплеет, Растают нити серебра, И лёд заменится весельем. Грозой раскатится весна
Золотые годы убежали, Спрятались за тёмный угол снов. И не вспомнишь ты, как мы стояли У разбитых на руках оков. Позабудешь ты и разумом и сердцем Горькие, далёкие года Потому что после всех разлук мы вместе. Не расстанемся мы больше никогда. Кто-то ищет упокоя в смерти, Кто-то мстит, вновь позабыв себя. Правым будет тот, вы мне поверьте, Тот, кто прожил жизнь свою, любя. Вот и пролетели золотые годы. Мы их упустили? Вовсе нет! Просто в жизни, обретя свободу, Воскресает новый человек.
— Ну... Как она? Жива? — Жива... Огонёк теплится в душе. Может, даже спасём её, Если руки позволят мне. Если хочет она бороться. Если хочет раздуть уголёк. — Значит, сердце ещё забьётся? Ничего врач ответить не смог. И вернулся обратно доктор: Снова фасции стал рассекать. Нет, не дрогнет рука робко, Храбрость нужно в скальпель собрать. Все движения станут точными, Рассеченье пройдёт успешно, Швы на ранах затянутся прочно И забьётся живое сердце
Мне нравится в тебе твой голос, Он словно арфа для души моей; Цвет глаз твоих как пена у морей И облако каштановых волос С ума меня свели. И разум затуманен И сердце тужится, гоня по венам кровь. И каждый миг дыханье перехватывает вновь. Да, кажется, я болен вами
Облака каштанового цвета, Тихий домик посреди степи. Мы с тобою провожаем лето, Лето ожидая впереди. Облака каштанового цвета, Крики ласточек и чаек над водой. Яблоки налились тёплым светом И блестят над сонной головой. Облака каштанового цвета Выкрашены солнцем и горят, Облетают под порывом ветра, Тянутся, как нити серебра. Облака каштанового цвета Растворились, вечер нам суля. Солнце закатилось до рассвета, Звёзды возникают неспеша.